Задний двор городской дворянской усадьбы погружён в тишину. Место действия нам известно из названия картины, это – Москва. Время года легко определить по слегка рыжеющим листьям, только-только начавшим пробиваться меж зелени кустарников. Выходит не то конец августа, не то начало сентября. И уж теперь, зная место и догадавшись примерно о месяце, нам ничего не стоит определить приблизительное время суток по углу падения теней. На исходе лета солнце в Москве уже не поднимается над горизонтом выше 45 градусов, значит стоит полдень. Вот почему дворик с конюшней, сараями, амбарами и прочими службами пуст: прислуга обедает. Господа будут обедать позже. Они скорее всего садятся за стол не раньше четырёх-пяти часов вечера, как принято в приличном обществе в их времена. Поэтому полуденный час целиком принадлежит кухарке и конюху, дворнику и кучеру, словом, всем тем, кто не служит в доме, а обитает здесь, на заднем дворе.
Господа редко заглядывают сюда, поэтому заведённый порядок и уклад жизни здесь совсем простой и вид помещений снаружи отнюдь не торжественный. Оштукатуренные стены кое-где облупились, отломился и исчез куда-то нижний конец водосточной трубы. Одна из дверей распахнута настежь, другая чуть приоткрыта, и только третья, самая большая, двустворчатая, заперта ржавым замком. Судя по траве, выросшей перед этой запертой дверью, люди отворяют её нечасто. Видимо, за ней хранится что-нибудь ценное, поэтому туда и не пускают. Это понятно. Но если задуматься, то и в открытую дверь нет хода постороннему. Так, запросто, не войдёшь в чужое жилище, чужой мир. Вначале постучишь, быть может заглянешь внутрь, не очень приближаясь, покричишь, призывая людей, а если никто не ответит, пожмёшь плечами и пойдёшь восвояси.
Есть что-то сакральное в открытых дверях жилых домов, препятствующее проникновению в них чужаков без приглашения хозяев. Это чувство неловкости, возникающее у постороннего, сродни тому ощущению, которое испытывает неверующий человек перед входом в действующую церковь. Бога он не боится, потому что не признаёт его, прихожан и духовенства тоже вроде бы не опасается, но и зайти в церковь не хочет, потому что сознаёт в глубине души свою неуместность там, внутри, и робеет.
Открытые двери заброшенных домов и общественных зданий не внушают такого неловкого чувства, значит, всё дело не в зданиях и не в дверях, а в людях, в их сложных взаимоотношениях. Случаются иной раз такие моменты, когда, оказавшись в одиночестве на заднем дворике жизни, видишь перед собой какие-то двери, выходы наверх, наружу, но одни из них заперты, а в другие, хоть они и открыты, сам не решаешься войти. И всё бы хорошо, если бы длился вечно тёплый, спокойный полдень жизни и лето её. Так бы и стоять, греясь на солнышке, наслаждаясь тишиной, но вот уже тает небо над головой, виден край загибающегося холста, начинает тянуть под крышу, к людям, к домашнему очагу. И как же трудно порой бывает сделать такой простой и обычный шаг в сторону собственного благополучия!
Николая Павлович Чехов, старший брат великого русского писателя Антона Павловича Чехова, прожил короткую и весьма непутёвую жизнь. В молодости он подавал большие надежды, был превосходным музыкантом и общепризнанно талантливым живописцем, учился в Московском училище живописи вместе с Исааком Левитаном, Федором Шехтелем, Константином Коровиным. К сожалению, пьянство и дурные привычки не позволили развиться его талантам. Будучи умным человеком, он, безусловно, понимал весь трагизм своего положения, но не находил в себе сил направить своё существование в более умеренное и продуктивное русло. Возможно, эта картина – своего рода попытка самооправдания. Вполне может статься, что жизнь на заднем дворе не очень тяготила художника, быть может, даже нравилась ему. Поэтому я уверен, что он нарочно и не без самоиронии оставил верх холста без каёмки для рамы, чтобы подчеркнуть свою неспособность, а правильнее было бы сказать – нежелание делать что-либо как полагается, как принято у людей здравомыслящих и основательных. И те, кто впоследствии прилаживал раму к холсту, видимо, поняли это и не стали убирать верхний край, оставив его снаружи для всеобщего обозрения, хотя могли, несомненно, обрезать и подогнать холст как следует.
Виднейший исследователь чеховского творчества литературовед Георгий Петрович Бердников (1915-1996) приводил в своих работах такое высказывание Н. П. Чехова: «Художник должен сознательно вникать во всё, должен всему дать возможность жить в нас и нас мучить». Мучился ли он всё-таки сомнениями, когда писал эту картину, сожалели ли о чём-то, упрекал ли самого себя? Увы, об этом мы можем теперь только догадываться.
